- Ты уезжаешь в Америку??! – Танька чуть не упала с бревна, на котором сидела, свесив ноги, а глаза ее были похожи на две выпуклых пуговицы.

- Да, - тихо ответила я. На душе было паршиво, и ничего не хотелось ни рассказывать, ни объяснять. Хотелось уйти в лес, залезть на дерево и тихонько петь.

- Ну так это же здорово! – не унималась Танька. – Будешь писать мне? Привезешь мне Барби? Ой, там же столько всего интересного! Обязательно расскажи мне обо всем!

- Да, хорошо, – ответ получился вымученным, и Танька, наконец, это заметила.

- Ты что, не рада? Не хочешь ехать?

Я подумала и поняла, что не знаю.

- Не знаю, - повторила я вслух. – Наверное, не хочу.

- Но почему?!! – выпуклость Танькиных глаз близилась к своему пределу.

- Я не знаю, как тебе объяснить. Мне кажется, уехав, я потеряю все, что я люблю здесь: наш лес, нашу станцию, поля, походы купаться и за грибами, поездки на великах.

- Но ведь ты же вернешься! – Танька озадаченно замолчала. - Ты же вернешься, правда?

- Да, наверное, вернусь, - без особой уверенности сказала я. – По крайней мере, родители говорят, что мы уезжаем на год.

- Значит, все будет хорошо. Мы встретимся уже следующим летом, и все станет как прежде. Будем ездить на озеро, играть в зверей, мучить мальчишек и ходить за грибами. Ты, главное, пиши, не забывай нас. Ну что, пойдем на водокачку?

- Пойдем, - согласилась я, и мы пошли по дороге к управлению садоводством, возле которого находилась центральная водокачка.

Был солнечный летний день, где-то в середине июля. Танька шагала в босоножках, а я шлепала босыми ногами по острой щебенке и получала от этого несказанное удовольствие. Тетки, попадавшиеся нам навстречу, многозначительно морщились, глядя на мои ноги. Это меня веселило. Садоводство вокруг нас жило своей обычной жизнью. Звенели электропилы, стучали молотки, где-то играло радио. Тут и там торчали цветастые платки и задницы в синих тренировках, очевидно, занятые спасением грядок от зловредной поросли мокрицы и одуванчиков. Мимо нас с визгом проносились полуголые дети на своих ржавых дачных велосипедах. Кое-где готовились к обеду, и пахло вареной картошкой с укропом.

У водокачки мы решили помыть руки и напиться. Вода шла замечательная: чистая, такая холодная, что сводило зубы, и без болотного запаха. Она лилась между пальцев, блестела на солнце и разбивалась в мелкие брызги, падая на железную пластину у основания. И это тоже было весело.

Потом появились первые посетители. Пока жены трудились над кастрюльками и сковородками, их усердные мужья в сопровождении собак и детей отправлялись к колонке. Они несли ведра, бидоны и чайники. Из дальних уголков садоводства, громыхая, ползли телеги с канистрами. Кое-кто даже приезжал на машине. Наша задача была наполнить все емкости как можно быстрее и аккуратней. Люди шли один за другим. Мы самозабвенно налегали на рычаг, и вода, сверкая, вырывалась из крана на волю.

Через час поток желающих начал спадать, а еще через час стало уже совсем скучно. Таньку позвали ужинать, а я, оставшись одна, пошла на лесной пруд. Когда-то он носил гордое название «пожарный водоем». Но, к счастью, услугами его никогда не пользовались, и пруд зарос, одичал, иными словами - оприродился. Вокруг выросла рощица, надежно загородив его от взглядов прохожих. Многие садоводы даже не знали о существовании этого пруда.

Главной достопримечательностью «пожарного водоема» был огромный старый пень, торчавший по центру. Я называла его своим кабинетом. Он стоял на боковых корнях так, что над водой торчало основание ствола под углом 120 градусов и противоположные корни. Сруб был около метра в диаметре. В общей сложности на пне можно было удобно расположиться вдвоем, но иногда в моем кабинете гостило до четырех человек. Было у меня и директорское кресло. Оно состояло из спинки (ствола), уютной ложбинки между корнями и самих корней, служивших подлокотниками. Мне так и не удалось определить, к какой породе принадлежал пень. Казалось бы, на нем должна расти его же собственная поросль. Но за годы стояния в пруду он оброс практически всеми видами деревьев. Тут были и маленькие елочки, и березки, довольно крупная рябина, несколько осин и множество различных мхов и цветов. По сечению сновали муравьи, а в корнях у воды ютились лягушки, заполонявшие по весне весь пруд своей икрой. Ну и, конечно же, главным обитателем пня была я.

Я приходила сюда чуть ли не каждый день, ища уединения или просто проверяя, как идут дела в моем «королевстве». Иногда я брала с собой собаку, и она недоуменно глядела на меня с берега. Иногда мы приходили вместе с Танькой посидеть и поболтать. Вот и сейчас, пробравшись по корням, я устроилась в своем кресле и смотрела на солнце сквозь резные листья рябины.

Шло лето 1990 года. Мне было одиннадцать лет. Моему отцу первому из сотрудников Ленинградского института ядерной физики разрешили взять в командировку в Америку не только жену, но и дочь. До отъезда оставалось около двух недель, и любой ребенок на моем месте уже витал бы в облаках из жвачек, конфет, игрушек и мультиков. Не буду скрывать, я тоже мечтала обо всем этом, но сердце мое сжималось при мысли, что я вскоре оставлю свою родину. Родиной был этот старый пень, пруд и лес, собака, моя комнатка на чердаке, моя квартира в городе, мой велосипед. И дело не в том, что я уезжала надолго. Как сказала Танька, я бы все равно приехала обратно. Меня тревожила мысль, которую я не могла передать подруге.

Ведь вернуться невозможно! Нельзя вернуться в мир, который однажды оставил, и найти его прежним. Хотя бы потому, что нельзя остаться прежней, покинув свой мир. И от осознания этого мне было тоскливо, сладко и больно одновременно. Я запела:

Ты меня на рассвете разбудишь,

Проводить, необутая, выйдешь…

Пройдет год, и я вернусь. Но я не буду уже той босоногой девочкой, гордо восседающей на пне посреди пруда. Я не буду больше егозой, ворующей соседскую редиску и грибы. Я не буду больше бегать по лесу с ивовым луком в руках. Уехав отсюда, увидев другую жизнь, я не смогу остаться прежней.

Возвращаться плохая примета,

Ты меня никогда не увидишь…

Пройдет всего год, но сколь многое изменится за это время! Зарастет мой пень, муравьи размножатся и прогрызут его. Садоводы повырубят лес под картошку. Зачахнет наш огород, постареют собака и бабушка. Мой мир повзрослеет еще на одну осень, зиму и весну, а меня не будет здесь. Я приеду и увижу его измененным, другим.

И качнутся бессмысленной высью,

Пара фраз, залетевших отсюда:

Я тебя никогда не увижу,

Я тебя никогда не забуду.

Светило теплое летнее солнце, и я плакала. Мне было всего одиннадцать лет, но, кажется, я уже тогда понимала, что значит время. Второго августа 1990 года я со своей семьей приехала в Соединенные Штаты Америки, где мне суждено было прожить полтора года. Я умирала от тоски по родине, но ничего не могла поделать. Вернулись мы шестнадцатого января 1992-го. В стране царил хаос. В общем-то, страны, из которой я уезжала, больше не было. Мы прибыли в СНГ. И не было уже той застенчивой и грустной лесной девочки. Вместо нее вернулась нагловатая девица с огромным знаком «пацифик» в ухе и ярко-малиновой помадой на губах.

«Я тебя никогда не увижу. Я тебя никогда не забуду…»