***

-       Ты была в горах, мама?

-       Ага.

-       А что ты видела?

-       Ты не поверишь, горы. Спи, Федька, завтра рано вставать.

«Я видела горы. Ослепительно белые. Молочные реки и кристально чистые ручьи. Цветы, покрывающие склоны бесконечно-синим ковром. Маленьких шустрых пищух, что живут среди теплых шершавых камней. Я видела, как яркое утреннее солнце согревает замерзшую траву, и над ней поднимается серебристый пар. Как гибкие пряди тумана спускаются с гор к бирюзовым озерам. Как стена снега накрывает поляну, где еще минуту назад было тихо и солнечно. Я видела красивых и смелых людей, которых, как и меня, влечет этот суровый мир, где можно просто быть собой».

-       А я тоже пойду как-нибудь в горы.

-       Спи. Тебе осталось чуть-чуть еще подрасти, и я возьму тебя туда. Если захочешь…

«Что в имени тебе моем?»

1.    Самая хорошая новость

Кто теперь прочтет подо льдом твое имя

Господина горных дорог.

(гр. Мельница, «Господин горных дорог»)

В тот год Белуха нас не пустила. Наверное, ей зачем-то было нужно, чтобы я приехала туда еще раз, а потом еще и еще… Тот год был первым, мое боевое крещение Алтаем. Мы попали в адскую пургу и на три дня засели на леднике Менсу. Я как сейчас помню тесную рыжую палатку, где мы ютились вчетвером: Леша - наш инструктор, Толик – помощник с базы, я и мой лучший друг Женька. Мы с Женькой давно мечтали поехать в горы, очень долго взвешивали все за и против, все риски и возможности. Наконец, решились, и теперь вот на всю катушку «наслаждались» походной романтикой: стертые в кровь ноги, мокрые носки и ботинки, недельная немытость, да еще и непогода.

Ночью мы лежали как селедки в бочке. Если кому-то требовалось перевернуться на другой бок, то это вынуждены были делать все четверо одновременно. А днем мы убирали спальники и сидели на них в разных углах, как на топчанах. В центре ставили горелку, топили снег и делали чай. Пурга была такой сильной, что чтобы набрать свежего снега, достаточно было выставить котелок на улицу на пару минут. Из развлечений у нас был комус (алтайский варган), песни, анекдоты и байки. Ну и, конечно, откапывание палатки.

Я помню страшные порывы ветра, когда казалось, что палатку вот-вот унесет вместе со всем содержимым (то есть, с нами). Я помню непрерывный цокот ледяных снежинок по тенту. Я помню, как ночью, чтобы не вылезать наружу, мы каждые полчаса стряхивали навалившийся снег ударами изнутри, и нас обдавало холодным душем конденсата. С тех пор для меня запах гор – это запах снега, мужского пота, ботинок, чеснока и чая с корицей. Впоследствии я пыталась заварить такой дома и не смогла это выпить, но там и тогда он был уместен.

По нескольку раз за ночь, если наступало затишье, мы высовывались из палатки, чтобы посмотреть на небо в надежде увидеть звезды. Конечно, о восхождении уже не могло быть и речи – даже на ровных участках снег доходил нам до колен! Но мы надеялись хотя бы спуститься вниз к самолету. Надо ли говорить, что в такую отвратительную погоду вылазки по нужде мы старались свести к минимуму и терпели до последнего.

Утром третьего дня Женька первым вылез из палатки. Вернувшись, он сказал:

- У меня есть две новости: одна плохая, другая хорошая.

- Давай плохую, - ответил Леша.

- На улице по-прежнему пурга и ни хрена не видно.

- А хорошая? – с надеждой спросила я.

- Я выписал на снегу твое имя, - с гордостью ответил Женька.

Нам потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, почему он использовал приставку «вы», и какой глагол лежит в основе… После чего палатка наполнилась дружным гоготом.

«Фи, какая пошлость» - может подумать дорогой читатель. Но для меня это была самая хорошая, самая романтичная новость. Я до сих пор часто думаю: «Как оно там, мое имя…»

2.    Сладкая жизнь

Все началось в походе, когда он протянул ей карамельку «Мечта» в розовом фантике. Я стояла рядом, и мне тоже досталась конфетка - «Гусиные лапки». Что с меня возьмешь… А она тогда влюбилась в него по уши, как в мечту. И мне даже казалось, что у них что-то получится. Ведь она была такой яркой и так отчаянно нуждалась в заботе. Но он то ли боялся трудностей и предпочитал плыть по течению, то ли был слишком сосредоточен на себе, эгоистичен и невнимателен. В общем, ничего у них не вышло. Но конфетку ту она сохранила. Уж не знаю, специально ли, или просто забыла в рюкзаке.

Год спустя мы снова оказались в горах. Я заметила, как на одном из привалов она долго сидела в стороне от команды и что-то чертила на камне. Когда все ушли вперед, я тихонько подошла к этому месту. Она написала его имя и положила рядом ту самую конфетку.

Мы двадцать лет ходили с ней в походы. И каждый раз она делала это: писала на камне его имя и оставляла конфетку. Даже когда вышла замуж, даже когда у нее появились дети. Он, конечно же, не знал об этом.

А если бы знал? Если бы оказался тогда чуть внимательней, романтичней, смелее? Какой сладкой могла быть его жизнь…

Зима на одну ночь

Мы спустились с Горы. Уставшие, но здоровые, если не считать синяков и мозолей. Спустились мы вовремя. Гора за нами уже укрылась тучами, а ветер вырывал из них куски и швырял нам в спину. Клочья облаков цеплялись за кроны деревьев внизу и скапливались там холодным туманом. Через несколько часов долину накроет непогода.

База встретила нас, как всегда, радушно. Поздравления с горой, кружка разбавленного спирта пошла по рукам, а на закусь – черный хлеб с майонезом! После встречи все разошлись по палаткам. Я собираю рюкзак на завтра. Это через несколько дней я буду являть собой образец безалаберности и несобранности, буду просыпать завтрак, опаздывать на автобус и в последний момент с бодуна упихивать свои вещи в надежде ничего не забыть. А пока мы еще в горах, в походном режиме, и нам предстоит еще долгий спуск до поселка. Поэтому, если я сегодня хочу подольше посидеть с друзьями, то лучше подготовиться к выходу с вечера.

Около пяти часов все вместе идем в баню. Мальчики, девочки – это не важно. Во-первых, потому что в бане темно, во-вторых, потому что так время расходуется эффективней, а самое главное – нам не стыдно. Мы красивые, здоровые и за две недели уже близкие друг другу люди. В бане тепло, поддаем часто, отогреваем кости. Освежиться можно ледяной водой из бочки. Хочешь – лей ее, хочешь – пей ее, вода кристально чистая, холодная и вкусная, как запретная сосулька в детстве.

После бани ужин, во время которого у меня открывается «яма желудка». Это на высоте я существовала на сладком чае и карамельках. Теперь же организм попал в пищевой Эдем: были сожраны макароны с грибами, фасоль со свининой, салат с майонезом, гороховый суп, борщ и даже вчерашняя солянка! Лишь удавившись вторым пирожком с капустой, чувствую, что наелась.

После ужина медленно перетекаем в аил и рассаживаемся, кто куда. Я занимаю место у дальней стены, напротив входа. Мне кажется, что там меньше всего дыма. Народ приходит с пивом, но я пока отказываюсь. Какое-то время все приглушенно разговаривают. Потом приносят гитару, дают мне и просят спеть. На ней нет первой струны. Даже после настройки она звучит ужасно. Без верхней «ми» играть непривычно, но публика ждет, ей все равно, и нужно что-то исполнить. Открываю концерт общеизвестным репертуаром: «Три мушкетера», «Бременские музыканты», «Бумбараш», «Любэ», «Чайф». Только откладываю гитару, как в аил входят наши инструкторы: Юрий Андреевич, Коля и Санек. Они садятся за стол у стены, справа от меня, и просят повторить для них только что исполненные песни. Отшучиваюсь, улыбаюсь: играть все заново мне совершенно неохота, пальцы с непривычки уже болят, да и вдохновения по-прежнему нет.

Тогда откуда-то из-под стола появляются пластиковые бутылки с разбавленным спиртом и жестяная кружка. Санек наполняет ее и – чичой! – она идет по кругу. Андрей Григорьевич, смотритель базы, приносит нам банку моченой брусники и миску соленых огурцов – лучшая на свете закусь и запивка! «Вот это другое дело», - думаю я, - «может и пальцы отойдут через пару кругов».

Пока мы пьем, возникает тишина. Ею пользуется «шаман» Дима, сидящий рядом со мной на скамейке. Он берет комус и начинает камлать. Конечно, Дима не настоящий шаман, а просто местный полусумасшедший, и его горловое пение лишь отдаленно напоминает камлания. Но мы не избалованные зрители, кое-кто даже подергивается в такт его игре. Мне все это интересно, я наблюдаю. Дима заканчивает шаманить и бубнит что-то Юрию Андреевичу про восхождения и перевалы. Юрий Андреевич довольно жестко осаживает его, чтобы сидел себе смирно на базе и не совался в горы. Дима какое-то время еще бубнит, но вскоре отправляется спать, он пьян.

Сидеть в аиле тяжело, дым ест глаза, да и на улице уже стемнело. И потихоньку народ расползается по палаткам. Остаются лишь самые стойкие. Вглядываюсь сквозь дымный воздух: у противоположной стены около входа два коневода алтайца что-то оживленно обсуждают, справа за столом пополняет очередную кружку Санек, в центре у костра сидит Юрий Андреевич, а напротив него Танюшка, помощница на базе, и Яна, девушка, пришедшая сюда с конным туром. Яна просит меня петь еще, и я пою для нее сначала что-то о конях, потом про горы, потом опять про лошадей.

Возвращается Коля, инструктор. Он говорит, что пошел снег. Коля садится рядом со мной. Он сидит так близко, что я чувствую его тепло. После восхождения всегда есть тот, кто сядет рядом и даст почувствовать свое тепло. Это хорошо, потому что в очередной раз с упоением понимаешь, что жив.

И тут наступает зима. Крупные хлопья снега падают на крышу и очень скоро покрывают ее слоем в несколько сантиметров. Крыша покатая. То там, то тут с нее сходят маленькие лавинки и остаются сугробиками лежать по периметру аила. Снег идет, и все как будто перемещается в сказочный мир накануне Рождества. А мы, как одна странная средневековая семья, сгрудились у открытого огня и ждем, пока неизвестный менестрель споет нам балладу о красавицах, чудовищах и побеждающих их рыцарях.

В качестве менестреля опять я. Пою что-то про любовь: про «Белый шиповник», про «Ты меня никогда не увидишь», какие-то романсы. Пока я пою, Санек подходит к алтайцам и предлагает им косяк. Алтайцы ругаются «а нафига нам ваша дурь», но быстро соглашаются. Накурив алтайцев, Саня какое-то время довольно бегает (на самом деле, ходит, шатаясь) вокруг костра, а потом успокаивается справа от меня. Обкуренные алтайцы достают ножики и минут пять бычат на всех и друг на друга, а затем также затихают в своем углу. На этот раз все живы. Яна смотрит на меня блестящими от восхищения глазами и просит спеть что-нибудь из «Мельницы». Я пытаюсь, но быстро сбиваюсь, так как не помню слов и уже не слышу аккордов. Юрий Андреевич в это время то ли в полусне, то ли в алкогольном бреду бурчит что-то вроде: «Едут-едут казаки… Едут-едут казаки… Наступают казаки…. А за ними перваки…» Кто такие перваки, и почему они наступают, я не знаю и таращу с удивлением на все это глаза. Спрашиваю Колю, нормально ли это для алтайской вечеринки. Он отвечает, что сам первый раз видит такое. Мы смеемся.

Вдруг Танюшка достает из-за пазухи дудочку и играет на ней простой и светлый мотив. Мне даже кажется, что дыма стало меньше! А, ну да, Саня выбрался из-под стола, пошел навестить елки и забыл закрыть дверь. Чистый воздух, сочащийся снаружи, пахнет снегом, зимой, праздником. Еще чуть-чуть и присоединится аромат погасших бенгальских огней и мандариновых кожурок.

Танюшка когда-то попала сюда туристкой, как и мы, но захотела остаться и осмелилась сделать это. Вот уже целый сезон она работает помощницей Андрея Григорьевича на базе. Кто-то говорит, что она слегка «того», но я в глубине души завидую ей.

Танюшка играет, а мне хочется взять Колю за руку, и я надеюсь, что она будет теплой. Он сидит рядом, и мне нужно сделать лишь маленькое движение, чтобы коснуться его. Словно читая мысли, Коля берет мою руку в свои ладони. Мне тепло. Это хорошо, когда после восхождения есть кто-то, кто возьмет тебя за руку… Я поворачиваюсь к нему и улыбаюсь. Коля легонько тянет меня за кончик косы. Я попадаю в добровольный плен и кладу голову ему на плечо. Так мы сидим в полумраке аила зимней ночью под треск поленьев в очаге и нежное пение дудочки, а в небе над нами шепчутся облака, принесшие обрывки снов с голубых алтайских гор.

Дудочка умолкла, Танюшка ушла, а мы все сидим, наверное, боясь пошевелиться и разрушить этот сказочный мир. Я знаю, что завтра утром снег растает, и мы снова вернемся в сентябрь, а затем меня ждет еще более грустная дорога в мой привычный городской быт. Он неприятен мне, и я не хочу сейчас помнить о нем. Ах, если бы я только могла остаться здесь навсегда…

Входит чуть протрезвевший Санек и говорит с порога: «Идите-ка, посмотрите, что на улице творится!» Перед аилом Танюшка танцует с огнем. На пальцах у нее надеты цепочки, заканчивающиеся шариками, смоченными какой-то горючей жидкостью. Впрочем, какая разница, как это устроено… Мы видим посреди белой поляны черный стройный силуэт девушки, вокруг которого летают сгустки пламени, разрывая ночь и отпугивая огромные снежные хлопья. Танюшка танцует, движения естественные, простые и быстрые. Ее руки стремительно крутят шары так, что они порой превращаются в кольца-спутники, непрерывный круговорот огня. Мы стоим, завороженные этим зрелищем: лед зимы, жар пламени, а между ними сама Жизнь, соединяющая их в танце. Маленькое чудо света среди сурового молчания тайги. Я смотрю на Колю. На его очках пляшут отражения танюшкиных огней. Забавно. Наверное, что-то похожее и он видит на моих очках. Мы по-прежнему держимся за руки. Коля притягивает меня к себе и целует. У него горячие губы, и снежинки, падающие мне на нос, тают от его дыхания. Всего один поцелуй. Я стою, дрожа, хотя мне и не холодно…

Как в сказке, рыцарь поцеловал принцессу, и она проснулась. Дальше начинается «и жили они долго и счастливо», но об этом уже не слагают песен. Танюшка закончила свой танец, и я понимаю, что мы исчерпали лимит волшебства, отведенный нам в эту ночь. Менестрель должен закончить свою балладу здесь и сейчас. Очень удачно, что Коля удаляется к соснам, а Санек уже улегся в аиле. Я желаю Танюшке приятных снов и, осторожно ступая шлепанцами по сугробам, направляюсь к палатке. Я залезаю в спальник, закрываю глаза и засыпаю, навсегда унося с собой этот мир, в котором к нам пришла зима на одну ночь.

Последний день в раю

Последний день в раю проносится так быстро…

И искры от костра кружатся наравне

с мерцанием светил, что в небе черно-чистом

однажды Вечный Странник кому-то начертил.

Уж близится рассвет. На тот туманный берег

немой паромщик вновь меня перевезет.

И неизбежность этой, знакомой мне, потери

сухой кедровой веткой по памяти скребет.

И если я глаза всего на миг закрою,

меня разбудит запах согретых солнцем трав,

меня умоют листья прохладною росою,

и шум ручья научит смирять пиратский нрав.

Десятки километров, ритмичное дыханье

и звук моих шагов, и мокрая спина.

Здесь меряют часами любовь и расстоянья,

и от воды пьянеешь сильней, чем от вина.

Тепло, что на губах нечаянно осталось,

ведет меня средь скал. Здесь не найдешь людей.

Когда-то мое сердце с горами обвенчалось

в краю, где ветер дразнит свободных лошадей.

Аккемская стена вонзается, как бритва,

и блеск вершин хранит молочная вода.

Я тихо повторяю сквозь слезы, как молитву:

«Еще хотя бы раз прими меня сюда».  

Мне вновь не вернуться

Мне вновь не вернуться… И воздух так тонок,

И память скребется, стремясь задержаться

В алтайских лесах, где я, как ребенок,

Хотела б навеки остаться.

Я помню: Сливаются горы и реки,

Автобус урчит гулом ровным и низким.

Я плачу, склонясь на плечо человека,

Ставшего самым близким.

И будут еще километры дороги,

Гостиница, бар, перелеты и встречи,

Домой возвращенье, взгляд зеркала строгий.

И вдруг – в одиночестве вечер.

Мне нужно собрать свою волю в кулак

И снова принять эти вечные будни,

И вновь улыбаться, хоть это и трудно,

Хоть я и забыла, как…

Алтай

Ты видел звезду со шлейфом в полнеба?

Ловил ли луч солнца в реке наугад?

Бродил ли тропой, где никто еще не был,

Где шелковой гладью мерцает закат?

Вода ледяная, прими мое тело

И плоти мятежной даруй поцелуй,

Холодный такой и потерянно нежный.

Как пламя свечи мое сердце задуй.

Ты знаешь, как только глаза я закрою,

Я вижу кристальные пики твои,

Навеки хотела б остаться с тобою,

Лететь сквозь снега и течь сквозь ручьи.

В тепле твоих скал, блистая слюдою,

Я буду тончайшей, как нить паука,

Забытою мыслью, звенящей душою,

Струною, журчанием вод родника.

Средь пасмурных туч и бетонных коробок,

Средь долга и боли, средь шума машин,

Я только прошу – сохрани мою волю,

Свободу и блеск непокорных вершин.