Перуанский куй

Одним из национальных блюд в Перу является «куй» (cuy) - морская свинка на языке индейцев кечуа. Эти милые пушистые грызуны на самом деле очень вкусны. Прям омнёмнём! Чем-то напоминают кролика или цыпленка, только гораздо нежнее и полезней. В дикой природе Анд морские свинки носятся по склонам гор. Ну а крестьяне выращивают их исключительно в пищу. Куи неприхотливы, кушают травку, быстро плодятся и не требуют инвестиций в условия содержания - бегают по двору как курицы, пока не придет время обеда. В плане отдачи мяса они гораздо эффективнее коров. Куй крупнее обычной морской свинки, в упитанном  состоянии весит около 3 кг и может накормить семью из 4 человек.

Для перуанцев совершенно нормально испытывать к куям теплые чувства и есть их. Детям делают игрушечных свинок из калабасы (тыква) и из шерсти альпаки. Куеобразные узоры украшают национальный текстиль. И даже в перуанской интерпретации «Тайной вечери» Леонардо в центре стола перед Иисусом лежит жареный куй.

Кому интересно, гугл находит несколько неплохих статей от русскоязычных путешественников на тему разведения и приготовления куев. Не для впечатлительных!

Ну и напоследок…

Экскурсовод: «А это - морские свинки или куи, в Перу они - еда».

Какая-то американская бабушка: «Ах, это варварство, давайте не будем говорить об этом!»

Я: «Но они правда очень вкусные, в них больше белка и меньше холестерина, чем в курице» (все американские бабушки озабочены холестерином).

Бабушка: «Да как вы можете! Моих морских свинок зовут Робин и Викки!»

Я: «И они наверняка тоже очень вкусные…»

Конечно я люблю животных. Особенно грызунов. Вот и белочка моя пришла, печеньку ест. Какие у нее милые ушки. Тварь уже размером с хорошего куя! Хм… кажется, я теперь по-другому смотрю на белочек…

***

-       Ты была в горах, мама?

-       Ага.

-       А что ты видела?

-       Ты не поверишь, горы. Спи, Федька, завтра рано вставать.

«Я видела горы. Ослепительно белые. Молочные реки и кристально чистые ручьи. Цветы, покрывающие склоны бесконечно-синим ковром. Маленьких шустрых пищух, что живут среди теплых шершавых камней. Я видела, как яркое утреннее солнце согревает замерзшую траву, и над ней поднимается серебристый пар. Как гибкие пряди тумана спускаются с гор к бирюзовым озерам. Как стена снега накрывает поляну, где еще минуту назад было тихо и солнечно. Я видела красивых и смелых людей, которых, как и меня, влечет этот суровый мир, где можно просто быть собой».

-       А я тоже пойду как-нибудь в горы.

-       Спи. Тебе осталось чуть-чуть еще подрасти, и я возьму тебя туда. Если захочешь…

«Что в имени тебе моем?»

1.    Самая хорошая новость

Кто теперь прочтет подо льдом твое имя

Господина горных дорог.

(гр. Мельница, «Господин горных дорог»)

В тот год Белуха нас не пустила. Наверное, ей зачем-то было нужно, чтобы я приехала туда еще раз, а потом еще и еще… Тот год был первым, мое боевое крещение Алтаем. Мы попали в адскую пургу и на три дня засели на леднике Менсу. Я как сейчас помню тесную рыжую палатку, где мы ютились вчетвером: Леша - наш инструктор, Толик – помощник с базы, я и мой лучший друг Женька. Мы с Женькой давно мечтали поехать в горы, очень долго взвешивали все за и против, все риски и возможности. Наконец, решились, и теперь вот на всю катушку «наслаждались» походной романтикой: стертые в кровь ноги, мокрые носки и ботинки, недельная немытость, да еще и непогода.

Ночью мы лежали как селедки в бочке. Если кому-то требовалось перевернуться на другой бок, то это вынуждены были делать все четверо одновременно. А днем мы убирали спальники и сидели на них в разных углах, как на топчанах. В центре ставили горелку, топили снег и делали чай. Пурга была такой сильной, что чтобы набрать свежего снега, достаточно было выставить котелок на улицу на пару минут. Из развлечений у нас был комус (алтайский варган), песни, анекдоты и байки. Ну и, конечно, откапывание палатки.

Я помню страшные порывы ветра, когда казалось, что палатку вот-вот унесет вместе со всем содержимым (то есть, с нами). Я помню непрерывный цокот ледяных снежинок по тенту. Я помню, как ночью, чтобы не вылезать наружу, мы каждые полчаса стряхивали навалившийся снег ударами изнутри, и нас обдавало холодным душем конденсата. С тех пор для меня запах гор – это запах снега, мужского пота, ботинок, чеснока и чая с корицей. Впоследствии я пыталась заварить такой дома и не смогла это выпить, но там и тогда он был уместен.

По нескольку раз за ночь, если наступало затишье, мы высовывались из палатки, чтобы посмотреть на небо в надежде увидеть звезды. Конечно, о восхождении уже не могло быть и речи – даже на ровных участках снег доходил нам до колен! Но мы надеялись хотя бы спуститься вниз к самолету. Надо ли говорить, что в такую отвратительную погоду вылазки по нужде мы старались свести к минимуму и терпели до последнего.

Утром третьего дня Женька первым вылез из палатки. Вернувшись, он сказал:

- У меня есть две новости: одна плохая, другая хорошая.

- Давай плохую, - ответил Леша.

- На улице по-прежнему пурга и ни хрена не видно.

- А хорошая? – с надеждой спросила я.

- Я выписал на снегу твое имя, - с гордостью ответил Женька.

Нам потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, почему он использовал приставку «вы», и какой глагол лежит в основе… После чего палатка наполнилась дружным гоготом.

«Фи, какая пошлость» - может подумать дорогой читатель. Но для меня это была самая хорошая, самая романтичная новость. Я до сих пор часто думаю: «Как оно там, мое имя…»

2.    Сладкая жизнь

Все началось в походе, когда он протянул ей карамельку «Мечта» в розовом фантике. Я стояла рядом, и мне тоже досталась конфетка - «Гусиные лапки». Что с меня возьмешь… А она тогда влюбилась в него по уши, как в мечту. И мне даже казалось, что у них что-то получится. Ведь она была такой яркой и так отчаянно нуждалась в заботе. Но он то ли боялся трудностей и предпочитал плыть по течению, то ли был слишком сосредоточен на себе, эгоистичен и невнимателен. В общем, ничего у них не вышло. Но конфетку ту она сохранила. Уж не знаю, специально ли, или просто забыла в рюкзаке.

Год спустя мы снова оказались в горах. Я заметила, как на одном из привалов она долго сидела в стороне от команды и что-то чертила на камне. Когда все ушли вперед, я тихонько подошла к этому месту. Она написала его имя и положила рядом ту самую конфетку.

Мы двадцать лет ходили с ней в походы. И каждый раз она делала это: писала на камне его имя и оставляла конфетку. Даже когда вышла замуж, даже когда у нее появились дети. Он, конечно же, не знал об этом.

А если бы знал? Если бы оказался тогда чуть внимательней, романтичней, смелее? Какой сладкой могла быть его жизнь…

Зима на одну ночь

Мы спустились с Горы. Уставшие, но здоровые, если не считать синяков и мозолей. Спустились мы вовремя. Гора за нами уже укрылась тучами, а ветер вырывал из них куски и швырял нам в спину. Клочья облаков цеплялись за кроны деревьев внизу и скапливались там холодным туманом. Через несколько часов долину накроет непогода.

База встретила нас, как всегда, радушно. Поздравления с горой, кружка разбавленного спирта пошла по рукам, а на закусь – черный хлеб с майонезом! После встречи все разошлись по палаткам. Я собираю рюкзак на завтра. Это через несколько дней я буду являть собой образец безалаберности и несобранности, буду просыпать завтрак, опаздывать на автобус и в последний момент с бодуна упихивать свои вещи в надежде ничего не забыть. А пока мы еще в горах, в походном режиме, и нам предстоит еще долгий спуск до поселка. Поэтому, если я сегодня хочу подольше посидеть с друзьями, то лучше подготовиться к выходу с вечера.

Около пяти часов все вместе идем в баню. Мальчики, девочки – это не важно. Во-первых, потому что в бане темно, во-вторых, потому что так время расходуется эффективней, а самое главное – нам не стыдно. Мы красивые, здоровые и за две недели уже близкие друг другу люди. В бане тепло, поддаем часто, отогреваем кости. Освежиться можно ледяной водой из бочки. Хочешь – лей ее, хочешь – пей ее, вода кристально чистая, холодная и вкусная, как запретная сосулька в детстве.

После бани ужин, во время которого у меня открывается «яма желудка». Это на высоте я существовала на сладком чае и карамельках. Теперь же организм попал в пищевой Эдем: были сожраны макароны с грибами, фасоль со свининой, салат с майонезом, гороховый суп, борщ и даже вчерашняя солянка! Лишь удавившись вторым пирожком с капустой, чувствую, что наелась.

После ужина медленно перетекаем в аил и рассаживаемся, кто куда. Я занимаю место у дальней стены, напротив входа. Мне кажется, что там меньше всего дыма. Народ приходит с пивом, но я пока отказываюсь. Какое-то время все приглушенно разговаривают. Потом приносят гитару, дают мне и просят спеть. На ней нет первой струны. Даже после настройки она звучит ужасно. Без верхней «ми» играть непривычно, но публика ждет, ей все равно, и нужно что-то исполнить. Открываю концерт общеизвестным репертуаром: «Три мушкетера», «Бременские музыканты», «Бумбараш», «Любэ», «Чайф». Только откладываю гитару, как в аил входят наши инструкторы: Юрий Андреевич, Коля и Санек. Они садятся за стол у стены, справа от меня, и просят повторить для них только что исполненные песни. Отшучиваюсь, улыбаюсь: играть все заново мне совершенно неохота, пальцы с непривычки уже болят, да и вдохновения по-прежнему нет.

Тогда откуда-то из-под стола появляются пластиковые бутылки с разбавленным спиртом и жестяная кружка. Санек наполняет ее и – чичой! – она идет по кругу. Андрей Григорьевич, смотритель базы, приносит нам банку моченой брусники и миску соленых огурцов – лучшая на свете закусь и запивка! «Вот это другое дело», - думаю я, - «может и пальцы отойдут через пару кругов».

Пока мы пьем, возникает тишина. Ею пользуется «шаман» Дима, сидящий рядом со мной на скамейке. Он берет комус и начинает камлать. Конечно, Дима не настоящий шаман, а просто местный полусумасшедший, и его горловое пение лишь отдаленно напоминает камлания. Но мы не избалованные зрители, кое-кто даже подергивается в такт его игре. Мне все это интересно, я наблюдаю. Дима заканчивает шаманить и бубнит что-то Юрию Андреевичу про восхождения и перевалы. Юрий Андреевич довольно жестко осаживает его, чтобы сидел себе смирно на базе и не совался в горы. Дима какое-то время еще бубнит, но вскоре отправляется спать, он пьян.

Сидеть в аиле тяжело, дым ест глаза, да и на улице уже стемнело. И потихоньку народ расползается по палаткам. Остаются лишь самые стойкие. Вглядываюсь сквозь дымный воздух: у противоположной стены около входа два коневода алтайца что-то оживленно обсуждают, справа за столом пополняет очередную кружку Санек, в центре у костра сидит Юрий Андреевич, а напротив него Танюшка, помощница на базе, и Яна, девушка, пришедшая сюда с конным туром. Яна просит меня петь еще, и я пою для нее сначала что-то о конях, потом про горы, потом опять про лошадей.

Возвращается Коля, инструктор. Он говорит, что пошел снег. Коля садится рядом со мной. Он сидит так близко, что я чувствую его тепло. После восхождения всегда есть тот, кто сядет рядом и даст почувствовать свое тепло. Это хорошо, потому что в очередной раз с упоением понимаешь, что жив.

И тут наступает зима. Крупные хлопья снега падают на крышу и очень скоро покрывают ее слоем в несколько сантиметров. Крыша покатая. То там, то тут с нее сходят маленькие лавинки и остаются сугробиками лежать по периметру аила. Снег идет, и все как будто перемещается в сказочный мир накануне Рождества. А мы, как одна странная средневековая семья, сгрудились у открытого огня и ждем, пока неизвестный менестрель споет нам балладу о красавицах, чудовищах и побеждающих их рыцарях.

В качестве менестреля опять я. Пою что-то про любовь: про «Белый шиповник», про «Ты меня никогда не увидишь», какие-то романсы. Пока я пою, Санек подходит к алтайцам и предлагает им косяк. Алтайцы ругаются «а нафига нам ваша дурь», но быстро соглашаются. Накурив алтайцев, Саня какое-то время довольно бегает (на самом деле, ходит, шатаясь) вокруг костра, а потом успокаивается справа от меня. Обкуренные алтайцы достают ножики и минут пять бычат на всех и друг на друга, а затем также затихают в своем углу. На этот раз все живы. Яна смотрит на меня блестящими от восхищения глазами и просит спеть что-нибудь из «Мельницы». Я пытаюсь, но быстро сбиваюсь, так как не помню слов и уже не слышу аккордов. Юрий Андреевич в это время то ли в полусне, то ли в алкогольном бреду бурчит что-то вроде: «Едут-едут казаки… Едут-едут казаки… Наступают казаки…. А за ними перваки…» Кто такие перваки, и почему они наступают, я не знаю и таращу с удивлением на все это глаза. Спрашиваю Колю, нормально ли это для алтайской вечеринки. Он отвечает, что сам первый раз видит такое. Мы смеемся.

Вдруг Танюшка достает из-за пазухи дудочку и играет на ней простой и светлый мотив. Мне даже кажется, что дыма стало меньше! А, ну да, Саня выбрался из-под стола, пошел навестить елки и забыл закрыть дверь. Чистый воздух, сочащийся снаружи, пахнет снегом, зимой, праздником. Еще чуть-чуть и присоединится аромат погасших бенгальских огней и мандариновых кожурок.

Танюшка когда-то попала сюда туристкой, как и мы, но захотела остаться и осмелилась сделать это. Вот уже целый сезон она работает помощницей Андрея Григорьевича на базе. Кто-то говорит, что она слегка «того», но я в глубине души завидую ей.

Танюшка играет, а мне хочется взять Колю за руку, и я надеюсь, что она будет теплой. Он сидит рядом, и мне нужно сделать лишь маленькое движение, чтобы коснуться его. Словно читая мысли, Коля берет мою руку в свои ладони. Мне тепло. Это хорошо, когда после восхождения есть кто-то, кто возьмет тебя за руку… Я поворачиваюсь к нему и улыбаюсь. Коля легонько тянет меня за кончик косы. Я попадаю в добровольный плен и кладу голову ему на плечо. Так мы сидим в полумраке аила зимней ночью под треск поленьев в очаге и нежное пение дудочки, а в небе над нами шепчутся облака, принесшие обрывки снов с голубых алтайских гор.

Дудочка умолкла, Танюшка ушла, а мы все сидим, наверное, боясь пошевелиться и разрушить этот сказочный мир. Я знаю, что завтра утром снег растает, и мы снова вернемся в сентябрь, а затем меня ждет еще более грустная дорога в мой привычный городской быт. Он неприятен мне, и я не хочу сейчас помнить о нем. Ах, если бы я только могла остаться здесь навсегда…

Входит чуть протрезвевший Санек и говорит с порога: «Идите-ка, посмотрите, что на улице творится!» Перед аилом Танюшка танцует с огнем. На пальцах у нее надеты цепочки, заканчивающиеся шариками, смоченными какой-то горючей жидкостью. Впрочем, какая разница, как это устроено… Мы видим посреди белой поляны черный стройный силуэт девушки, вокруг которого летают сгустки пламени, разрывая ночь и отпугивая огромные снежные хлопья. Танюшка танцует, движения естественные, простые и быстрые. Ее руки стремительно крутят шары так, что они порой превращаются в кольца-спутники, непрерывный круговорот огня. Мы стоим, завороженные этим зрелищем: лед зимы, жар пламени, а между ними сама Жизнь, соединяющая их в танце. Маленькое чудо света среди сурового молчания тайги. Я смотрю на Колю. На его очках пляшут отражения танюшкиных огней. Забавно. Наверное, что-то похожее и он видит на моих очках. Мы по-прежнему держимся за руки. Коля притягивает меня к себе и целует. У него горячие губы, и снежинки, падающие мне на нос, тают от его дыхания. Всего один поцелуй. Я стою, дрожа, хотя мне и не холодно…

Как в сказке, рыцарь поцеловал принцессу, и она проснулась. Дальше начинается «и жили они долго и счастливо», но об этом уже не слагают песен. Танюшка закончила свой танец, и я понимаю, что мы исчерпали лимит волшебства, отведенный нам в эту ночь. Менестрель должен закончить свою балладу здесь и сейчас. Очень удачно, что Коля удаляется к соснам, а Санек уже улегся в аиле. Я желаю Танюшке приятных снов и, осторожно ступая шлепанцами по сугробам, направляюсь к палатке. Я залезаю в спальник, закрываю глаза и засыпаю, навсегда унося с собой этот мир, в котором к нам пришла зима на одну ночь.

Амиши

Я весьма осторожна по отношению к любым меньшинствам, особенно религиозным. Нет ничего хуже непрошенного проповедника, который, пользуясь твоим терпением и хорошим воспитанием, зарядит получасовую лекцию с целью привести тебя к единственному истинному пониманию мира. Поэтому я напряглась, увидев, что два свободных места в вагоне для меня и сына находятся аккурат напротив странной семейки. Мать и пятеро детей: длинные грубоватые платья, белые чепчики, широкополые шляпы, дешевые истоптанные ботинки, штаны на подтяжках и язык, очень похожий на немецкий, но не совсем он. Это амиши! Что ж, делать нечего, и мы заняли свои кресла. Поезд тронулся.

Довольно скоро я почувствовала, что не могу отвести глаз от своих соседей. Вопреки моим ожиданиям, я испытывала к ним симпатию. Мне нравилось смотреть на их простые лица, в которых была какая-то внутренняя красота. На искренность и открытость их отношений друг к другу. На их спокойные манеры. Как будто эту семью отделяли от остального вагона невидимые границы, внутри которых иначе текло время, действовали другие законы. И меня начало затягивать в этот мир, словно я попала на съемочную площадку фильма о позапрошлом столетии. Я не смогла сдержаться и стала тайком фотографировать их при помощи «таблетки», делая вид, что показываю сыну что-то на экране. Мне хочется надеяться, что эта скромная подборка в сомнительном качестве хоть как-то передаст мое любование этой семьей.

Кто же такие амиши? Довольно много о них написано в интернете, в том числе, википедии. Вот несколько ссылок: Амиши, Образ жизни и культура амишей.

Само слово амиши (с ударением на первый слог) происходит от фамилии основателя их движения – проповедника Якоба Аммана, жившего в Германии во второй половине 17го века. Их религия – это ответвление христианства под названием анабаптизм. Основополагающим моментом, отделившим анабаптистов, был отказ от крещения в младенчестве. Крещение воспринималось как осознанный выбор следовать учению Христа, и сделать этот выбор человек мог лишь в сознательном возрасте.

Амиши приехали в США в 18 – 19 веках из Европы (в основном, Германии и Швейцарии), где их нещадно притесняли за религиозные и бытовые странности. Сегодня здесь их насчитывается порядка 270 000. Кстати, до Второй Мировой войны довольно крупные общины существовали в России (Поволжье) и на Украине. А потом они тоже эмигрировали в Штаты. Амиши сохраняют свой диалект немецкого – пенсильванский или швейцарский. На нем говорят внутри семьи. А с аутсайдерами общаются на чистом английском.

Амиши почти полностью обеспечивают себя питанием, ведя фермерские хозяйства. Многие продукты поступают в продажу и высоко ценятся, как натуральные. В штатах, где развиты общины (например, Мичиган), на автотрассах можно увидеть плакаты, приглашающие посетить ресторан амишской кухни или магазин их мебели ручной работы.

Амиши намеренно отделяют себя от остального мира и отказываются от благ цивилизации (хотя, пишут, что в последнее время некоторые элементы прогресса таки пробираются в поселения). В домах амишей нет электричества, они не пользуются сотовыми телефонами и компьютерами, не смотрят телевизор. Они обрабатывают поля точно так же, как это делали их предки – при помощи лошадей. Вместо автотранспорта используют повозки. Одежду шьют себе сами. Главный принцип – она не должна привлекать внимание и как-то отличать одного члена братства от другого. Причем молнии, ремни, липучки – все это исключено, и даже пуговицы являются нарушением традиции. Чтобы штаны не спадали, мужчины используют подтяжки. В обуви женщин и мужчин практически нет различий – и у тех, и у других черные грубые ботинки. Платья женщин регламентированы по цвету и фасону, голова должна быть покрыта чепцом или косынкой. А у мужчин на улице обязательны шляпы. Женатому мужчине разрешается отпустить бороду, но не усы. Усы у них ассоциируются с европейскими армейскими офицерами и с милитаризмом в принципе. Амиши – непротивленцы, другими словами, - пацифисты. Они не противятся злу насилием, не участвуют в военных действиях и не служат в армии.

Из анабаптизма также вытекают некоторые другие особенности их жизни. Например, общинность. В трудных ситуациях, в первую очередь, полагаются на помощь семьи, а затем – общины. Семьи большие, по пять детей и более. По статистике амиши – одна из самых быстро растущих популяций в США. Детей воспитывают строго, допускаются телесные наказания. Глядя на то, как умело один из мальчиков шлепал по попе куклу своей сестры, я подумала, что это правда. Да и как иначе справиться и с работой по дому, и с пятью–семью хулиганами?! Образование они обычно получают в школах внутри общины, и только обязательные 8 классов. Старики-амиши, пожалуй, одни из самых счастливых в мире. Они точно знают, что им не грозит одиночество и забвение. Они не исключаются из социальной жизни братства, до самого конца ходят на собрания и проповеди. Им помогает кто-то из их детей или другие члены общины. Таков закон.

В 16 лет молодежь начинает посещать специальные вечерние песнопения (пару раз в неделю), на которых происходит социализация и общение с противоположным полом. Примерно в это же время наступает испытательный срок: молодой человек или девушка могут знакомиться с внешним миром, чтобы через несколько лет принять решение о крещении в церкви амишей и окончательном соединении с общиной или же уходе из нее. Если подросток выбирает остаться в братстве, то практически сразу он женится на девушке «из своих». Подозреваю, что эти два процесса (ухаживания и испытательного срока) не зря идут параллельно. Влюбленные юнцы, горя желанием жениться, вероятнее решат вступить в общину, чем будут искать счастья в большом и незнакомом мире. А вот после крещения обратного пути уже нет. Они обязаны жить по законам братства и соблюдать все правила и требования. Амиши не занимаются миссионерством и не стремятся привлечь в свою церковь новых членов со стороны. Что, в общем-то, понятно: умение так жить впитывается с молоком матери.

В последнее время среди амишей увеличился процент генетических отклонений. Во-первых, из-за того, что они вступают в брак только с представителями своей религии, а во-вторых, потому что изначально все они происходят от 200 жителей г. Эльзас (Германия), откуда пошло их движение (так называемый «эффект основателя»). Именно поэтому, наверное, теперь так часто можно встретить амишей в поездах. Они стали выбирать партнеров из более отдаленных общин, куда не очень-то доедешь на телеге. И, видимо, поезд для них является менее греховным средством передвижения, чем самолет.

В поезде дети вели себя очень хорошо. Старшие присматривали за младшими. У каждого из них был свой характер. Кто-то любил играть и возиться, кто-то читал, а кто-то подолгу молча смотрел в окно. Девочки рисовали, мальчики разговаривали. Интересно, что право сидеть рядом с мамой переходило по очереди и, как мне показалось, по времени. Через определенный промежуток, следуя какой-то негласной команде, один ребенок вставал и на его место садился другой. При этом мама могла спать или читать книжку, не отвлекаясь на движение вокруг. Точно так же ротировались места между самими детьми, кто с кем и на каком месте сидит.

За несколько минут до своей станции они очень дружно, тихо и организованно собрали вещи, надели шляпки и вышли в тамбур. На перроне их ждал папа. Такой же, в шляпке, брюках на подтяжках и сероватой рубашке. С бородой, но без усов. Поезд сильно задержался, но они никого не предупреждали (у них же нет сотовых телефонов). Более того, в отличие от остальных пассажиров, они не сетовали, не вздыхали и не ворчали. А глава семейства ждал их на платформе более двух часов.

Возможно, они поняли, что я их фотографирую. И уж точно они не могли не заметить, что я всю дорогу за ними наблюдала. Но я не почувствовала с их стороны ни стеснения и желания закрыться, ни агрессии или тревоги. Их поведение было совершенно натуральным и адекватным: взгляд в ответ на взгляд, улыбка в ответ на улыбку. Они не ощущают себя изгоями и не боятся быть другими.

Мы можем сколько угодно отделять, вытеснять, высмеивать и даже ненавидеть всех, кто сильно отличается от нас самих. Но они все равно будут. И мне кажется, это высшее мужество: жить не как все и чувствовать себя при этом естественно.

За время совместной дороги я успела привыкнуть к их открытым и добрым, по-своему красивым лицам. Когда они вышли на станции Battle Сreek, в вагоне сразу стало как-то меньше света.

Ирландия

В хрустальный блеск дождя одета,

Из царства трепетного сна

Навстречу признакам рассвета

Встает Зеленая Страна.

Над ней туман лениво тает,

И хитрый синий глаз открыв,

Граниты стоп ее ласкает

Соленый утренний прилив.

Она набросила на плечи

Травы ажурный пеньюар,

И каждый луг на нем отмечен

Жемчужной россыпью отар.

Луч солнца нежно освещает

Густую медь роскошных кос

И в волосы ее вплетает

Соцветья диких алых роз.

Она надела на запястье

Цветастой радуги браслет,

Кто край найдет, того ждет счастье -

Горшочек золотых монет.

Ее дыханья свежий ветер

В ветвях склонившихся дерев

Играет музыки столетий

Ритмичный заводной напев,

И звукам песни подражают

Косые стаи вольных птиц,

И плющ зеленый обвивает

Руины замков и гробниц.

За ней смущенно наблюдает

Могучий древний небосвод,

И страсти пламя отражает

Закатных красок хоровод.

Он шлет ей дар дороже злата:

Летят, как стая лебедей,

Воспоминания когда-то

Ее покинувших людей.

Они ей сядут на колени,

Когда к концу склонится день.

Уже не птицы – просто тени,

И среди них моя есть тень.

И нашей памятью согрета,

Испив вина из наших слез,

Она уходит до рассвета

В долину снов, в долину грез.

Последний день в раю

Последний день в раю проносится так быстро…

И искры от костра кружатся наравне

с мерцанием светил, что в небе черно-чистом

однажды Вечный Странник кому-то начертил.

Уж близится рассвет. На тот туманный берег

немой паромщик вновь меня перевезет.

И неизбежность этой, знакомой мне, потери

сухой кедровой веткой по памяти скребет.

И если я глаза всего на миг закрою,

меня разбудит запах согретых солнцем трав,

меня умоют листья прохладною росою,

и шум ручья научит смирять пиратский нрав.

Десятки километров, ритмичное дыханье

и звук моих шагов, и мокрая спина.

Здесь меряют часами любовь и расстоянья,

и от воды пьянеешь сильней, чем от вина.

Тепло, что на губах нечаянно осталось,

ведет меня средь скал. Здесь не найдешь людей.

Когда-то мое сердце с горами обвенчалось

в краю, где ветер дразнит свободных лошадей.

Аккемская стена вонзается, как бритва,

и блеск вершин хранит молочная вода.

Я тихо повторяю сквозь слезы, как молитву:

«Еще хотя бы раз прими меня сюда».  

Не разбрасывайте макароны!

Пожалуй, каждому туристу приходилось подкармливать обитателей леса остатками пригоревшей каши или слипшимися макаронами. И это нормально: прибегут белочки, прилетят птички, приползут муравьи, и всем будет вкусно, сытно и весело. Вот и я лишь криво усмехнулась, прочитав при входе в национальный парк в горах Сьерры Невады объявление о необходимости упаковывать всю еду в специальные прочные канистры.

Подъем был трудным, а рюкзак тяжелым и неудобным. Но когда я добралась, наконец, до плановой ночевки, стало ясно, что все это не зря. Мы остановились в верхней точке покрытого лесом гребня. Справа открывался шикарный вид на пройденную нами долину ручья Horse Creek, а слева обнаружилось небольшое горное озеро. В нем, как в зеркале, отражались скальные вершины, подсвеченные красным закатным солнцем. Вокруг – ни души.

Палатка поставлена, вода на горелке JetBoil вскипела почти мгновенно. На ужин - макароны с курицей, чудо походной кулинарии в стиле «просто добавь воды». Ну и гадость же получилась! Белый мучнистый кисловатый соус, похожий по консистенции на обойный клей, волокнистые кусочки бумагообразной курицы, разваливающиеся липкие макарошки. Андрея и так подташнивало от слишком быстрого набора высоты, поэтому он отказался не глядя. Лишь чувство голода и усталость заставили меня потребить половину пакета этой отвратительной смеси. Остатки полетели вниз с гребня и осели метрах в трех под скалой.

Стемнело, взошла огромная яркая луна, и я тут же побежала ее фотографировать с берега озера. Через минуту возни с фотоаппаратом, который никак не хотел фокусироваться в темноте, я поняла, что мне не по себе. Какой-то дремучий природный страх зашевелился внизу живота и покрыл мурашками кожу на предплечьях. «С чего бы это? Ну да - темно, ну да - одна в лесу и до лагеря метров триста, ну да – огромная луна освещает все вокруг бледным призрачным светом. Да ну и что!?» Фотоаппарат по-прежнему не желал фокусироваться. «Ого… мне показалось, или там в кустах кто-то ходит?» Фотоаппарат не хотел отцепляться от треноги и залезать в футляр. «Блин… это еще что за утробные звуки?» В голове закрутились сценки из «Властелина Колец». Тот эпизод, где из тихого горного озера вдруг вылезают огромные щупальца и пожирают глупых хоббитцев. Уже дрожащими руками мне удалось, наконец, упаковать свое бесполезное фотоснаряжение. Именно в этот момент Андрей крикнул, чтобы я немедленно возвращалась к палатке. Оказалось, что он, тоже слышал что-то странное и был весьма взволнован. От его акклиматизационных проблем не осталось и следа.

В Сьерре Неваде запрещено жечь костры на высоте более 3000м, поэтому в качестве источника света у нас были только фонари, а в качестве источника тепла – горелка. Мы заварили крепкого чая с медом. Жизнь снова налаживалась, и нам уже стало стыдно за свои страхи. Но тут опять послышалось какое-то урчание и шаги. Совсем рядом, внизу, там, где… макарошки…

- Куда ты выбросила макароны? - строго спросил меня Андрей.

- Да вон там они, под скалой, - как можно непринужденнее постаралась ответить я. - Хочешь, покажу?

В голливудских фильмах ужасов меня всегда удивляли женщины, которые упрямо спускались в темный подвал, открывали страшные чердачные двери или брели по пустынным коридорам гигантского звездолета, когда совершенно очевидно было, что там их подстерегает чудовище. Оказалось, что это вполне нормальная реакция – пойти и посмотреть, что там… или кто там чавкает под скалой, где упали макарошки…

С момента, когда свет моего фонарика отразился в зеленых глазах огромного черного зверя, и до момента, когда я начала вопить от ужаса так, как никогда в своей жизни еще не вопила, прошло, наверное, секунд пять. Кажется, я даже успела констатировать себе под нос факт, что это медведь. Забавное ощущение, когда неконтролируемо орешь от страха. Уровень адреналина подскакивает до предельных значений, сердцебиение и дыхание ускоряются, мышцы всего тела приходят в тонус и готовы к действию (бегству, например).

Мои вопли напугали несчастного зверя, видимо, сильнее, чем он меня. Медведь улепетывал вниз по склону без оглядки. А мы еще долго ходили туда-сюда, стуча палками по мискам, словно чокнутые шаманы, и истерично выкрикивая производные от «медведь, кыш!» и «оставь макароны!» Бедный медведь, несомненно, был достоин более интеллигентной компании.

Естественно, спать мы пошли «до зубов» вооружившись треккинговыми палками и перочинными ножиками и половину ночи судорожно прислушивались. Но медведь явно был от нас не в восторге и не возвращался.

Мы встретились утром у озера. Я мыла тарелку, а мишка спустился попить воды. При свете дня все было уже по-другому. К сожалению, я не нашла ничего более подходящего для начала беседы, чем «превед, медвед!» Сильный, свободный зверь посмотрел на меня с некой смесью равнодушия и разочарования и пошел прочь вдоль берега зеркального горного озера. И, пожалуй, я еще не видела ничего более красивого.

Мне вновь не вернуться

Мне вновь не вернуться… И воздух так тонок,

И память скребется, стремясь задержаться

В алтайских лесах, где я, как ребенок,

Хотела б навеки остаться.

Я помню: Сливаются горы и реки,

Автобус урчит гулом ровным и низким.

Я плачу, склонясь на плечо человека,

Ставшего самым близким.

И будут еще километры дороги,

Гостиница, бар, перелеты и встречи,

Домой возвращенье, взгляд зеркала строгий.

И вдруг – в одиночестве вечер.

Мне нужно собрать свою волю в кулак

И снова принять эти вечные будни,

И вновь улыбаться, хоть это и трудно,

Хоть я и забыла, как…

Кризис

Когда к нулю сведутся обороты,

Когда голодный заурчит живот,

Я брошу и квартиру, и работу,

И, наконец, уйду в Большой Поход.

Возьму с собой палатку и аптечку,

Немного спирта, кружку и котел,

Полпачки макарон, тушенку, гречку…

Ну, вот и все. Прощайте, я ушел.

Навстречу приключеньям и свободе

Шагаю в направлении Читы.

Я слушаю лягушек на восходе,

И на закате нюхаю цветы.

Я вскоре научусь стрелять из лука,

Капканы ставить, мастерить силки.

Не в тягость будет с ванною разлука,

Мозоли на руках и синяки.

Пусть сильным мира станет не до смеха,

Пусть нефть падет рублей до десяти.

Я раньше этот мир мечтал объехать,

Теперь я по нему могу пойти.

Серенада Вождю Юго-Запада

Поезд №4, “The South-West Chief” – “Вождь Юго-Запада” - проследует по маршруту Лос-Анджелес – Чикаго через добрую половину Северной Америки. Мне часто приходится пользоваться его услугами, чтобы проехать свой отрезок от Канзас Сити до деревушки Напервиль, штат Иллинойс. К тому времени, как он достигает вокзала Канзас Сити, поезд уже два дня в пути. Почти всегда он опаздывает, то на 20 минут, а то и на 3-4 часа. Посадка суматошна. Места распределяют кондукторы, и каждый из них стремится спихнуть пассажиров в соседний вагон. Поэтому иногда приходится метаться по перрону от кондуктора к кондуктору, тихо зверея от этой совершенно неожиданной для Штатов неорганизованности. Поезд наполнен запахами человеческой жизнедеятельности и усталыми людьми, из экономии вынужденными проводить столь длительный путь в сидячем вагоне. Кондуктор выписывает место карандашиком на клочке цветной бумажки, параллельно рассказывая о проявленной им ко мне заботе: он посадил меня рядом с девушкой, а не с мужчиной, ведь мужчины в дороге, как известно, пованивают. Девушка на поверку оказывается необъятной чернокожей мамзелью, чьи ароматические свойства никак не уступают в яркости известным мне мужчинам после нескольких дней интенсивного треккинга.

Так за что же я люблю Вождя Юго-Запада? Прежде всего, за обзорный вагон (observation lounge). Именно сюда можно сбежать со своего назначенного места. Огромные смотровые окна демонстрируют красоты американского Среднего Запада: кукурузные поля, силосные башни и классические красные амбары, захолустные городишки с облупленными белыми домиками, привокзальные музеи, при каждом из которых стоит какой-нибудь исторический локомотив. Американцы очень гордятся своей железной дорогой. Однажды мне довелось наблюдать, как на одной из станций старинный паровоз вернули к жизни, и он вновь повез пассажиров, звеня золоченым колоколом и выдыхая из трубы густой пар. Пейзажи Среднего Запада умиротворяюще скучны. Пожалуй, самый яркий момент дороги – это мост через Миссисипи в районе городка Форт Мэдисон. Река настолько широкая, что действительно захватывает дух. Весной она разливается, и старый Форт вновь оказывается на осадном положении, его стены укрепляют мешками с песком. Такая же участь постигает многие прибрежные дома. Надеюсь, они не экономят на страховке.

В кафе обзорного вагона продают довольно сносный для Америки кофе, стоят полноценные столы с мягкими диванчиками и даже есть электрические розетки (что важно для владельцев полудохлых лэптопов, вроде меня). Иногда кто-то из любопытствующих попутчиков с соседних столов начинает поглядывать на экран, где ты обрабатываешь фотографии или пишешь что-то на незнакомом им языке. Но будучи кристально политкорректными, они никогда с тобой не заговаривают.

Кстати, о публике. Именно в этом поезде собираются представители колоритных меньшинств, которых не встретишь в современных аэропортах. Тут и монашки различных конфессий, и раввины в шляпах и с пейсами, и многоженцы мормоны, и традиционалистские семьи, вероятно, амиши. В этих семьях почти всегда трое или более детей. Мужчины и мальчики одеты в старомодные костюмы и круглые соломенные шляпы, а женщины и девочки - в длинные платья и характерные белые чепчики. У них светлые волосы, красивые простые лица и руки, привыкшие к ежедневному труду. Попадались мне и команды скаутов, и рок-музыканты (видимо, не очень удачливые), и хиппи, словно вышедшие с концерта Джима Моррисона, и бородатые мужички-фермеры в клетчатых рубашках, и ковбои в носатых сапогах и шляпах, как у Иствуда, и даже был один мужик с прической Элвиса. Иногда мне кажется, что где-то в недрах Вождя Юго-Запада скрывается машина времени, откуда появляются все эти люди. Некоторых пассажиров встречаешь по нескольку раз и уже радуешься им, как старым знакомым.

Вождь Юго-Запада размеренно течет от станции к станции. Подобно мастерской художника, он создает идеальную атмосферу для того, чтобы мечтать, задумываться и творить. И я люблю его, этот повторяющийся отрезок жизни, где можно быть собой, можно быть никем и можно просто быть.

Вино говорит...

«Il arrive que...», - говорят французы. «Бывает, что…»

Бывает, что приезжаешь в какое-то место и понимаешь, что влюбился. Понимаешь, что осенняя тоска, разлитая в природе, созвучна твоей собственной задумчивости. И будто терпкое вино, бродит в душе желание взлететь. Особенно утром, когда холодный серебристый туман скрывает вершины гор. Потом туман рассеивается, наступает солнечный день, и все забывается. Но вечером, когда закатные краски ложатся на склоны, грусть возвращается вновь. Осень – это когда от самых дальних уголков души и до волосков на коже чувствуешь ход времени.

Октябрь. Я путешествую по региону Лангедок-Руссильон. Обширные виноградники багряными кольцами опоясывают склоны холмов. Дороги пустынны, и лишь редкий дымок печных труб напоминает о существовании других людей. В дождливый день думаешь: и как они живут в такой глуши круглый год? А потом останавливаешься у небольшого ладного дома с теплым светом из окон. Строение не выглядит ветхим, но цифры над дверью – «1503» - не оставляют сомнений относительно возраста этих поселений. Обстановка внутри простая. Еще полвека назад здесь жили фермеры, а теперь – это небольшой отель. Хозяин приглашает на ужин и предлагает попробовать домашнего красного вина. Так вот, что помогает им сохранить бодрость духа промозглыми осенними вечерами!

Любой путеводитель расскажет вам, что Лангедок-Руссильон - самый древний винодельческий регион Франции, где лозу стали цивилизованно возделывать по примеру греко-римской традиции. Трудолюбивые монахи Средневековья послужили развитию и процветанию местных виноградников, а наибольший урон принесла им не виноградная тля (или филлоксера), а религиозные войны. Но вряд ли вы захотите читать путеводитель, когда на столе окажется кувшин, - собеседник, которому нет равных. Вино говорит…

"Вино говорит. Это общеизвестно. Оглядитесь. Спросите уличного оракула, незваного гостя на свадебном пиру, юродивого. Оно говорит. Оно чревовещает. У него миллион голосов. Оно развязывает язык, выбалтывая тайны, которые вы не собирались выдавать, тайны, которых вы знать не знали. Оно кричит, разглагольствует, шепчет. Оно говорит о великих вещах, о гениальных планах, трагических страстях и ужасных предательствах. Оно хохочет до упаду. Оно тихонько хихикает себе под нос. Оно рыдает при виде собственного отражения. Оно вытаскивает на свет летние дни, давно минувшие, и воспоминания, крепко забытые."

“Ежевичное вино” Джоан Харрис

“Грубое и простое”, - скажут утонченные критики. Возможно. Но здесь и сейчас, у старинного камина, когда за окном сгущаются пропитанные дождем сумерки, это самое лучшее вино. Терпкое, с высоким содержанием танинов, с нотками дерева и сухофруктов, и крепкого черного чая. Именно такое вино открывают для философского разговора. Такое, что пьется медленно.

Наверное, можно любить сильней, безупречней. Но чувства, рожденные в этих горах и на этих дорогах, закупоренные в пыльные бутылки и ожидающие своего часа, они как колокола в башенных створах старинной церкви. Касаются ветра и неба, и дальних уголков твоего сердца.

Текст подготовлен совместно с Викторией Сарычевой

Алтай

Ты видел звезду со шлейфом в полнеба?

Ловил ли луч солнца в реке наугад?

Бродил ли тропой, где никто еще не был,

Где шелковой гладью мерцает закат?

Вода ледяная, прими мое тело

И плоти мятежной даруй поцелуй,

Холодный такой и потерянно нежный.

Как пламя свечи мое сердце задуй.

Ты знаешь, как только глаза я закрою,

Я вижу кристальные пики твои,

Навеки хотела б остаться с тобою,

Лететь сквозь снега и течь сквозь ручьи.

В тепле твоих скал, блистая слюдою,

Я буду тончайшей, как нить паука,

Забытою мыслью, звенящей душою,

Струною, журчанием вод родника.

Средь пасмурных туч и бетонных коробок,

Средь долга и боли, средь шума машин,

Я только прошу – сохрани мою волю,

Свободу и блеск непокорных вершин.

Меру

Мы встали в полночь. Я помню, как вышла из барака в теплой куртке, с рюкзаком на плечах и фонариком в руке. Никогда я еще не видела такого количества звезд: яркие и тусклые, маленькие и большие, - их были миллиарды, они сияли, мерцали, искрились по всему куполу неба, и на их фоне черными крыльями вздымались пики, которые нам предстояло пройти. Одна звезда упала, и я пожелала, чтобы мы все дошли до вершины. Появился гид Амос, пора в путь. Наша цель – вершина горы Меру (4562 м) в Танзании.

Далеко внизу перемигиваются огоньками города. Здесь, среди звезд и скал, сердце бьется в такт дыханию: раз-два-три-четыре, вдох-выдох, вдох-выдох... Ноги загребают вулканическую пыль, а в голове звучит навязчивый однообразный мотив. Воздух чистый, холодный, сладкий, как хрустящее зеленое яблоко. Еще чуть-чуть, и можно слизать с него капельки росы. Отвлекаюсь от своих мыслей и слышу, как Амос тихонько поет какую-то песню. Спокойная простая мелодия – один из танзанийских напевов. Как же он органично вплелся в ощущения этой ночи!

Высота 4 000 м. Дышать становится труднее, устаем все быстрее, останавливаемся чаще. Во время одной такой остановки замечаю, что на горизонте возникла сиреневая полоска восхода, и на ее фоне чернеет тупой конус соседа Меру – Килиманджаро. Рассвет наступает на пятки. Нужно быстрее к вершине!

Бардовый меняется на желтый, становится больше света, выходит солнце, и вершина Килиманджаро оживает, отражая розовые лучи. Примерно в это же время мы достигаем точки, с которой открывается вид на нашу цель - вершину Меру. Сил уже нет, а последние двести метров – крутой подъем по скалам. Три шага – остановка. Три шага – сердце вырывается, легким не хватает воздуха. Неужели не дойду? А может остаться здесь? Хочется пить, но вода замерзла, и в бутылке хрустящие льдинки. Холодно. Воздух ранит горло на вдохе. Гора не дается, сопротивляется – вершина не приближается ни на метр.

Просто по привычке машинально карабкаемся вверх, бездумно переставляя конечности. Двести метров тянутся уже более часа. Поднимаю голову и вдруг осознаю, что нужен всего один финальный бросок. Воля концентрируется на последнем усилии. Отталкиваясь и цепляясь руками и ногами, с бешенной для своего состояния скоростью я рвусь к вершине. И восхожу на нее!

На меня в упор глядит яркое солнце. Под ним перина облаков и голубое небо. А в утренних лучах купается вершина Кили.